Неточные совпадения
― Не угодно ли? ― Он указал
на кресло у письменного уложенного
бумагами стола и сам сел
на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив
на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над
столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу
на выгнутые ножки
стола,
на корзинку для
бумаг и тигровую шкуру.
А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные
бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал
на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь в канцелярские
бумаги, не ходил домой, спал в канцелярских комнатах
на столах, обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что-то благородное в движениях.
Чичиков выпустил из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к
столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал
на лоскутке
бумаги, что задаток двадцать пять рублей государственными ассигнациями за проданные души получил сполна. Написавши записку, он пересмотрел еще раз ассигнации.
Чиновники
на это ничего не отвечали, один из них только тыкнул пальцем в угол комнаты, где сидел за
столом какой-то старик, перемечавший какие-то
бумаги. Чичиков и Манилов прошли промеж
столами прямо к нему. Старик занимался очень внимательно.
— Лежала
на столе четвертка чистой
бумаги, — сказал он, — да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные! — Тут стал он заглядывать и под
стол и
на стол, шарил везде и наконец закричал: — Мавра! а Мавра!
Комната была, точно, не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской вроде серенькой, четыре стула, одно кресло,
стол,
на котором лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть, несколько исписанных
бумаг, но больше всего было табаку.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря
на луну…
Вдруг мысль в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо,
бумагуДа
стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений
на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Стихотворение это, написанное красивым круглым почерком
на тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть и решился взять за образец. Дело пошло гораздо легче. В день именин поздравление из двенадцати стихов было готово, и, сидя за
столом в классной, я переписывал его
на веленевую
бумагу.
Он стоял подле письменного
стола и, указывая
на какие-то конверты,
бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя
на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взял
бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил
бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о другом, взял ее опять со
стола и переложил к себе
на бюро.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то
бумагами к другому
столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные
на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою
бумагою; впрочем, лавки,
стол, рукомойник
на веревочке, полотенце
на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, [Шесток — площадка в передней части русской печи.] уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе.
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее
на рабочий кабинет, чем
на гостиную.
Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным
столам; везде белели разбросанные окурки папирос.
Толстоногий
стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными
бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы;
на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
— Вот и еще раз мы должны побеседовать, Клим Иванович, — сказал полковник, поднимаясь из-за
стола и предусмотрительно держа в одной руке портсигар, в другой —
бумаги. — Прошу! — любезно указал он
на стул по другую сторону
стола и углубился в чтение
бумаг.
Этого Самгин не ожидал, но и не почувствовал себя особенно смущенным или обиженным. Пожав плечами, он молча усмехнулся, а жандарм, разрезав ножницами воздух, ткнул ими в
бумаги на столе и, опираясь
на них, привстал, наклонился к Самгину, тихо говоря...
Варавка не ответил, остригая ногти, кусочки их прыгали
на стол, загруженный
бумагами. Потом, вынув записную книжку, он поставил в ней какие-то знаки карандашом, попробовал засвистать что-то — не вышло.
Странно и обидно было видеть, как чужой человек в мундире удобно сел
на кресло к
столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает
бумаги и читает их, поднося близко к тяжелому носу, тоже удобно сидевшему в густой и, должно быть, очень теплой бороде.
Он бросил
на стол какую-то
бумагу, но обрадованный Самгин, поддев ее разрезным ножом, подал ему.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того, у стен стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из
бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро
на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая
на цыганку горничная. Елена Прозорова, стоя
на стуле, весело командовала...
Зимними вечерами, в теплой тишине комнаты, он, покуривая, сидел за
столом и не спеша заносил
на бумагу пережитое и прочитанное — материал своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «Русская жизнь и литература в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Клим сел против него
на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой
стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал
бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее
на стол и, посмотрев
на Клима, сказала дьякону...
В этом решении было что-то удобное, и оно было необходимо. Разумеется, Марина не может нуждаться в шпионе, но — есть государственное учреждение, которое нуждается в услугах шпионов. Миша излишне любопытен. Лист
бумаги,
на котором Самгин начертил фигуру Марины и, разорвав, бросил в корзину, оказался
на столе Миши, среди черновиков.
Этот кусок
бумаги легко было изорвать
на особенно мелкие клочья. Клим отошел от
стола, лег
на кушетку.
— Что — хороша Мариша? — спросила она, бросив
бумаги на стол.
Покончив
на этом с Дроновым, он вызвал мечту вчерашнего дня. Это легко было сделать — пред ним
на столе лежал листок почтовой
бумаги, и
на нем, мелким, но четким почерком было написано...
Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за
столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером
на листе
бумаги мощные контуры женского тела, подумал...
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его,
на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах,
на столе, прижимая
бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
И, снова откинувшись
на спинку стула, собрав лицо в кулачок, полковник Васильев сквозь зубы, со свистом и приударяя ладонью по
бумагам на столе, заговорил кипящими словами...
Он сел и начал разглаживать
на столе измятые письма. Третий листок он прочитал еще раз и, спрятав его между страниц дневника, не спеша начал разрывать письма
на мелкие клочки.
Бумага была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но в нем оказался еще листок тоненькой
бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу
на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши
бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти
на стол, опираясь скулами
на ладони, она спрашивала Судакова...
Часа через два, разваренный, он сидел за
столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо матери, но
на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая
на гравюры и фотографии.
По чугунной лестнице, содрогавшейся от работы типографских машин в нижнем этаже, Самгин вошел в большую комнату; среди ее, за длинным
столом, покрытым клеенкой, закапанной чернилами, сидел Иван Дронов и, посвистывая, списывал что-то из записной книжки
на узкую полосу
бумаги.
Нет, у него чернильница полна чернил,
на столе лежат письма,
бумага, даже гербовая, притом исписанная его рукой.
Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со
столов, с диванов, откроет форточку, поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди комнаты сапоги, повешенные
на парадных креслах панталоны, переберет все платья, даже
бумаги, карандаши, ножичек, перья
на столе — все положит в порядке; взобьет измятую постель, поправит подушки — и все в три приема; потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул, задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со
стола и быстро скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.
— Куда ж его положили — почему мне знать? — говорил Захар, похлопывая рукой по
бумагам и по разным вещам, лежавшим
на столе.
Она посмотрела
на измятые, шитые подушки,
на беспорядок,
на запыленные окна,
на письменный
стол, перебрала несколько покрытых пылью
бумаг, пошевелила перо в сухой чернильнице и с изумлением поглядела
на него.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями
на стол и
на них голову. Потом поцарапал сухим пером по
бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов «Глава I...
Она сидела за
столом, опершись
на него локтями, и разбирала какое-то письмо,
на простой синей
бумаге, написанное, как он мельком заметил, беспорядочными строками и запечатанное бурым сургучом.
На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия — намек
на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя
на себя в зеркало. Иногда подходила к
столу, где лежало нераспечатанное письмо
на синей
бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.
Она открыла ящик, достала оттуда запечатанное письмо
на синей
бумаге, которое прислал ей Марк рано утром через рыбака. Она посмотрела
на него с минуту, подумала — и решительно бросила опять нераспечатанным в
стол.
Он проворно раскопал свои папки,
бумаги, вынес в залу, разложил
на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по
столу бумаги и ставил
на полки книги.
Затем, направо, находилась комната Версилова, тесная и узкая, в одно окно; в ней стоял жалкий письменный
стол,
на котором валялось несколько неупотребляемых книг и забытых
бумаг, а перед
столом не менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверх углом пружиной, от которой часто стонал Версилов и бранился.
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь знаешь ее… ах да, ты не знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе, chere enfant, — повернулся он к Анне Андреевне, — я ей и говорю: в министерствах ведь тоже
столы стоят, и
на них по восьми пар чиновничьих рук лежат, все
бумаги пишут, — так отчего ж там-то
столы не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт
столов в министерстве финансов или народного просвещения — этого недоставало!
Действительно,
на столе, в шкафу и
на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные
бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам
на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по целым неделям.
Часов в 11 приехали баниосы с подарками от полномочных адмиралу. Все вещи помещались в простых деревянных ящиках, а ящики поставлены были
на деревянных же подставках, похожих
на носилки с ножками. Эти подставки заменяют отчасти наши
столы. Японцам кажется неуважительно поставить подарок
на пол.
На каждом ящике положены были свертки
бумаги, опять с символом «прилипчивости».
Я разложил у себя
на бюро
бумаги, книги, поставил
на свое место чернильницу, расположил все мелочи письменного
стола, как дома.